- Are you serious? - No, I'm Severus
Донна Тартт. Тайная История. Перевод Дениса Бородкина и Наталии Ленцман. М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2016. – 590 с.
В отличие от многих, не читала ни "Щегла", ни "Маленького друга" и вообще о Тартт ничего не слышала толком, а "Тайная история" привлекла тем, что это университетский роман. В последнее время что-то меня увлекает тема университетов и школ. Мне понравился язык, то, как прописан психологизм персонажей, в общем-то, всё мне понравилось. В романе присутствует идея разочарования в придуманных собой же идеалах, она мне знакома не по наслышке. Да и не только мне, думаю. Критикуется воспитание детей, при котором не прививается уважение к труду, а только приспособленчество и жизнь за счёт других. Но особенно во мне откликаются "декорации" романа - малочисленная, элитарная группа студентов, изучающих древнегреческий под началом профессора, глубочайшего знатока античности. Но потом, конечно, всё переворачивается вверх тормашками...
В "Тайной истории" я нашла настоящее признание в любви к древнегреческому:
"Придя домой, я понял, что больше всего хочу задернуть занавески и нырнуть в постель, вдруг показавшуюся мне самой желанной на свете – слежавшаяся подушка, грязные простыни, всё как всегда. Но об этом нечего было и думать. Через два часа начиналась композиция, а я ещё не сделал домашнюю работу.
Нужно было написать сочинение на две страницы, взяв темой любую из эпиграмм Каллимаха. У меня была готова только страница, и в спешке я принялся за вторую, выбрав короткий и не совсем честный путь – сначала текст по-английски, затем дословный перевод на греческий. Джулиан предостерегал нас от этого. Смысл занятий композицией, по его словам, заключается вовсе не в том, чтобы лучше освоить формальную сторону языка (для этого есть множество других упражнений), а в том, что при правильном, спонтанном выполнении они учат думать по-гречески. Втиснутый в жёсткие рамки незнакомого языка, изменяется сам ход ваших мыслей, говорил он. Некоторые привычные понятия становятся вдруг невыразимыми, другие, прежде неведомые, напротив, пробуждаются к жизни, обретая чудесное воплощение. Должен признаться, мне сложно объяснить по-английски, что именно я здесь имею в виду. Могу лишь сказать, что incendium по своей природе совершенно не похож на feu, от которого француз прикуривает сигарету, и оба не имеют почти ничего общего с неистовым, нечеловеческим pyr, знакомым грекам, тем огнём, который ревел на башнях Трои и, завывая, рвался к небу на пустынном, открытом всем ветрам берегу, где был возведён погребальный костёр Патрокла.
Pyr – в одном этом слове для меня заключена вся тайна, вся кристальная, чудовищная ясность древнегреческого языка. Как сделать так, чтобы вы увидели этот странный суровый свет, пронизывающий пейзажи Гомера и сияющий в диалогах Платона, чуждый свет, для которого в нашем языке нет имени? Наш родной язык – это язык сложностей и частностей, вместилище чучел и черпаков, подкидышей и пива. Это язык капитана Ахава, Фальстафа и миссис Гэмп. И хотя он идеально подходит для размышлений подобных персонажей, от него нет ни капли прока, когда я пытаюсь описать его с помощью ТО, за что так люблю греческий – язык, не знающий вывертов и уловок, язык, одержимый действием и упивающийся созерцанием того, как действие это множится, неутомимо марширует вперёд, а все новые и новые действия ровным шагом вливаются в хвост колонны с обеих сторон, и вот уже весь длинный и чёткий строй причины и следствия движется к тому, что окажется неизбежным и единственно возможным концом.
В каком-то смысле именно поэтому мне были так близки мои одногруппники. Им тоже был знаком этот давным-давно погибший пейзаж, прекрасный и мучительный, им тоже случалось, оторвавшись от страниц, смотреть на мир глазами жителей пятого века до нашей эры. В такие минуты он казался им вялым и чужим, словно бы и не был для них родным домом. Это и восхищало меня в Джулиане и особенно в Генри. Их разум, их зрение и слух непрестанно обретались в границах строгих древних размеров – мир, или по крайней мере мир, каким знал его я, и вправду не был им родиной. Они были аборигенами той страны, по которой я брёл всего лишь восхищённым туристом, и корни их уходили настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Древнегреческий – трудный язык, действительно очень трудный, и есть немалая вероятность, что, проучив его всю жизнь, человек так и не сможет связать на нём двух слов. Однако даже сейчас я не могу вспоминать без улыбки, как скованно и продуманно, словно речь хорошо образованного иностранца, звучал английский Генри в сравнении с изумительной беглостью и уверенностью его греческого – красноречивого, остроумного, живого. Я всегда восхищался тем, как Генри и Джулиан спорят и перешучиваются, беседуя по-гречески, - на английском я ни разу не слышал от них ничего подобного; столько раз Генри снимал при мне трубку с привычным острожным и раздражённым «Алло?», и я никогда не забуду безудержную радость его Khaire!, когда на другом конце провода оказывался Джулиан" [С. 222-223].
В отличие от многих, не читала ни "Щегла", ни "Маленького друга" и вообще о Тартт ничего не слышала толком, а "Тайная история" привлекла тем, что это университетский роман. В последнее время что-то меня увлекает тема университетов и школ. Мне понравился язык, то, как прописан психологизм персонажей, в общем-то, всё мне понравилось. В романе присутствует идея разочарования в придуманных собой же идеалах, она мне знакома не по наслышке. Да и не только мне, думаю. Критикуется воспитание детей, при котором не прививается уважение к труду, а только приспособленчество и жизнь за счёт других. Но особенно во мне откликаются "декорации" романа - малочисленная, элитарная группа студентов, изучающих древнегреческий под началом профессора, глубочайшего знатока античности. Но потом, конечно, всё переворачивается вверх тормашками...
В "Тайной истории" я нашла настоящее признание в любви к древнегреческому:
"Придя домой, я понял, что больше всего хочу задернуть занавески и нырнуть в постель, вдруг показавшуюся мне самой желанной на свете – слежавшаяся подушка, грязные простыни, всё как всегда. Но об этом нечего было и думать. Через два часа начиналась композиция, а я ещё не сделал домашнюю работу.
Нужно было написать сочинение на две страницы, взяв темой любую из эпиграмм Каллимаха. У меня была готова только страница, и в спешке я принялся за вторую, выбрав короткий и не совсем честный путь – сначала текст по-английски, затем дословный перевод на греческий. Джулиан предостерегал нас от этого. Смысл занятий композицией, по его словам, заключается вовсе не в том, чтобы лучше освоить формальную сторону языка (для этого есть множество других упражнений), а в том, что при правильном, спонтанном выполнении они учат думать по-гречески. Втиснутый в жёсткие рамки незнакомого языка, изменяется сам ход ваших мыслей, говорил он. Некоторые привычные понятия становятся вдруг невыразимыми, другие, прежде неведомые, напротив, пробуждаются к жизни, обретая чудесное воплощение. Должен признаться, мне сложно объяснить по-английски, что именно я здесь имею в виду. Могу лишь сказать, что incendium по своей природе совершенно не похож на feu, от которого француз прикуривает сигарету, и оба не имеют почти ничего общего с неистовым, нечеловеческим pyr, знакомым грекам, тем огнём, который ревел на башнях Трои и, завывая, рвался к небу на пустынном, открытом всем ветрам берегу, где был возведён погребальный костёр Патрокла.
Pyr – в одном этом слове для меня заключена вся тайна, вся кристальная, чудовищная ясность древнегреческого языка. Как сделать так, чтобы вы увидели этот странный суровый свет, пронизывающий пейзажи Гомера и сияющий в диалогах Платона, чуждый свет, для которого в нашем языке нет имени? Наш родной язык – это язык сложностей и частностей, вместилище чучел и черпаков, подкидышей и пива. Это язык капитана Ахава, Фальстафа и миссис Гэмп. И хотя он идеально подходит для размышлений подобных персонажей, от него нет ни капли прока, когда я пытаюсь описать его с помощью ТО, за что так люблю греческий – язык, не знающий вывертов и уловок, язык, одержимый действием и упивающийся созерцанием того, как действие это множится, неутомимо марширует вперёд, а все новые и новые действия ровным шагом вливаются в хвост колонны с обеих сторон, и вот уже весь длинный и чёткий строй причины и следствия движется к тому, что окажется неизбежным и единственно возможным концом.
В каком-то смысле именно поэтому мне были так близки мои одногруппники. Им тоже был знаком этот давным-давно погибший пейзаж, прекрасный и мучительный, им тоже случалось, оторвавшись от страниц, смотреть на мир глазами жителей пятого века до нашей эры. В такие минуты он казался им вялым и чужим, словно бы и не был для них родным домом. Это и восхищало меня в Джулиане и особенно в Генри. Их разум, их зрение и слух непрестанно обретались в границах строгих древних размеров – мир, или по крайней мере мир, каким знал его я, и вправду не был им родиной. Они были аборигенами той страны, по которой я брёл всего лишь восхищённым туристом, и корни их уходили настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Древнегреческий – трудный язык, действительно очень трудный, и есть немалая вероятность, что, проучив его всю жизнь, человек так и не сможет связать на нём двух слов. Однако даже сейчас я не могу вспоминать без улыбки, как скованно и продуманно, словно речь хорошо образованного иностранца, звучал английский Генри в сравнении с изумительной беглостью и уверенностью его греческого – красноречивого, остроумного, живого. Я всегда восхищался тем, как Генри и Джулиан спорят и перешучиваются, беседуя по-гречески, - на английском я ни разу не слышал от них ничего подобного; столько раз Генри снимал при мне трубку с привычным острожным и раздражённым «Алло?», и я никогда не забуду безудержную радость его Khaire!, когда на другом конце провода оказывался Джулиан" [С. 222-223].